— Ne chital ja Pavlova, no iz teh tsitat chto ja prochel v tvoei statje, u menja vpechatlenie, chto ti uvidel u nego to, chto tebe hotelosj uvidetj. Eti nameki na «tvorchestvo», kotoroe jakobi dolzhno bilo spasatj sovetskogo sotsialisisticheskogo cheloveka ot besprosveta, mozhno uvidetj tolko esli ih iskatj s moschnim fonarem (skoree vsego importirovannom s Zapada:-)

— Если без шуток, то этот фонарь – структурализм. Он, — если отвлечься от фрейдизма, плодотворного всё же лишь в психиатрии, — открытие российское. В начале ХХ века – формальная школа в русском литературоведении: Шкловский, Эйхенбаум, Жирмунский, Тынянов и т.д. А пик структурализма, в конце века – Лотман, СССР.

А «контраст мечты и действительности», «ёрничество… по отношению к Богу», соседство описаний бунта и… пейзажей, краснобайства и… бунта, всего лишь недостатков социализма и… ТАКОЙ горечи их описания, «Сопротивление, но… в рамках», — всё это отсылает к психологической теории художественности по Выготскому, гению тоже российскому.

Ну а теперь давайте, читатели первой статьи, на минуту согласимся, что а ля средневековая, христианская одухотворённость, предназначенная, мол, социализму, — это плод догматического выведения повторяемости из диалектической формулы «тезис – антитеза – синтез, похожий на тезис и антитезу», из-за чего христианская одухотворённость должна, мол, повториться в третьем после феодализма общественном строе. И такое, давайте согласимся на минуту, не могло прийти в голову Олегу Павлову, который кто-кто, но не догматик, когда он писал в перестройку свои «Караульные элегии».

А кто он?

*

В 2001 году он сказал: «Публицистика должна не столько разъяснять что-то обществу, поучая, сколько воодушевлять его, но при том в самом обществе, в его д у ш е, уже должно клубиться возвышенное, но это возвышенное сегодня — озлобление, жажда исторического реванша» (http://www.pereplet.ru/text/pavlov14oct01.html).

То есть через 11 лет после того цикла рассказов он против тех, кто не может угомониться и через 21 год и требует так называемой десталинизации России, будто она не произошла ещё при Хрущёве.

Ещё там же: «Больше нет в России мучительных общественных вопросов, требующих выработки моральных принципов и того, что я бы назвал «новой нравственностью». Теперь мало кто мучается, как решить тот или иной вопрос по совести или же хоть по справедливости, а это и значит, что у нас уже нет общественной постановки всех этих вопросов и что свелось все давно к животной морали » побеждает сильный «, кто бы он при этом не был».

Ну совершенно не прокапиталистический человек. Такой мог 11 лет до того, в 90-м, когда шло к капитализму, только в отчаяние приходить от сознания неотвратимости этого хода истории (притом, что и свергаемое-то, так называемый социализм, тоже никуда не годилось). Что мы и видим в «Караульных элегиях».

Он бы назвал нечто «новой нравственностью»… То есть в каком смысле? Абсолютной новизны? Такого ж не бывает – абсолютной. Всегда ж – некое повторение…

Его заворожил когда-то Солженицын – тем, что писал о том же лагере, где служил Олег Павлов. Солженицын уж точно был за капитализм. И не мог после его реставрации призывать обратно. А без призыва КУДА-ТО Олег Павлов публицистики, как мы видим, не признаёт. И вот – отказывает Солженицыну в праве писать публицистику. Беззубая публицистика – не публицистика.

*

А вот в 2000 году Павлов набросился на интеллигенцию, захотевшую модернизировать ритуал и поставить скамейки в церкви. Позор, мол. И жаль, что имущественные раздоры начались между интеллигенцией и церковью. И плохо, понимай, получилось раньше: «стихийно сложилось, что церкви, монастыри во множестве стали в советские годы памятниками истории и культуры» (http://www.pereplet.ru/cgi/zametki.cgi?id=13#13). Нужно по сути размежеваться, понимай, по сути: «Государство, обязанное решать только исходя из национальных интересов, что должно остаться достоянием культуры, а что — быть возвращенным церкви». Ибо не по пути даже патриотам с церковью «за [её] проповедь к смирению».

Тоже ничего прокапиталистического, охранительного. Да и прохристианского.
*
А вот наоборот – притормаживание бунта: он выступает против телеканалов Березовского и Гусинского, вызывающих гнев народа на правительство за катастрофу подлодки «Курск».

Знакомо: бунт, но в рамках. Вон, сделали бунт вне рамок – разрушили великое государство.

Из публицистических выступлений Олега Павлова опять начинает прорисовываться глубочайшая народность, особый русский традиционализм на грани ХХ и XXI веков: ненабожность, справедливость, государственность, духовность.

*

А как с искусством?

«Наше западничество всегда было от мечты, а мечта — от произвола <…> Но если дореволюционные «грезеры» мечтали о царстве равенства, то обновленцы шестидесятых грезили неравенством и свободой от каких бы то ни было идеологий <…> Поэтому в литературном обновлении шестидесятых, у самих обновленцев, не было выношенного глубокого смысла, а только маска фантазии. И каковы бы ни были потом ее пестрые модернистские краски, однако их не хватало, чтобы скрыть пустоту. Пустота поглотила <…> половину одного из лучших романов Василия Аксенова — «Ожог». И это <…> на кого в шестидесятых годах возлагались особые надежды, кого считали зачинателями новой литературной эпохи!» (http://lib.ru/PROZA/PAVLOV_O/kritika1998.txt).

И ни звука о левых шестидесятниках, хотевших социализм сделать самодеятельным.

И тут никакой «рабской любви к «цивилизованному миру»» (http://www.pereplet.ru/cgi/zametki.cgi?id=16#16).

*

Но самое главное – как с разумными потребностями?

«Поиск правды – это поиск пути, то есть взгляд, обращённый в будущее. Пути и для себя и для всех, иное – искать собственную выгоду. Стремятся к правде из чувства справедливости, осознавая, что нет спасения для тебя одного, если нет его для всех, и счастья, если нет его для всех, иное – осознавать лишь свою выгоду» (http://www.opavlov.orc.ru/gefsimanskoe.htm).

Это и христианство, и коммунизм сразу. Ну как этот человек может хотеть себе безоглядно много материального?

«Русский человек таков уж есть — подумает одно, а сделает другое. Когда же сделает, то захочет тут же все переделать обратно. Нам все неуютно, что с миром, что с войной. Мы бы хотели, наверное, такого чуда — чтоб всего было у нас понемножку, но и вдоволь. Чтобы ни из чего не делать выбора» (http://lib.spnet.ru/koi.pl/PROZA/PAVLOV_O/russianletters.txt).

«Вдоволь», если помнить про угрозу смерти человечества от прогресса, — это не то «вдоволь», что при незнании про такую угрозу.

*

Но всё это – доказательства вспомогательные. А надо б – ещё из противоречий текста, чтоб от подсознания писателя шло… Мало, что я душой почувствовал Олега Павлова, и у меня спелась о нём песня. И мало, что выпелась она из вон какого большого, — в третьем абзаце перечисленного, — количества противоречий. Но надо ж, чтоб в каждой строчке такое находилось.

Пожалуйста.

«Мне жалко было тратиться на мелочные обиды… ушлых поварят», — написано в первом рассказике. А во втором: «ушлый поварёнок не докладывает в этот казённый борщ парную говяжью ляжку».

И никакой злобы в итоге. Это притом, что «К вечеру солдату очень хочется жрать». Что, глядя, как котелок передают из рук в руки, очень голодный только скажет про это движение от раздающего к нему так: «Выплеснувшись из сумерек, он плыл, тяжко попыхивая паром, самым тихим ходом». «Я»-повествователь боится, чтоб не выплеснулось что-то из котелка.

А в итоге – никакой злобы.

Написавший мне возражение, что в начале человек не может простить социализму (без кавычек), что его сын – ни много, ни мало – чуть не умер с голоду (были перебои с молоком, а жена не кормила грудью младенца; это 80-е годы; и, рыская по большому городу в поисках молока, он натерпелся страху сколько-то раз). Это похоже на краснобайство повествователя из рассказике «Горе в котелке» о смерти – ни много, ни мало. Только вот в рассказике это повествователь (не «я») как бы не о своей смерти краснобайствует. А в жизни читатель, возражающий мне, социализм считает социализмом без кавычек, принципиальным историческим тупиком, античеловеческим строем (аж «социализм с человеческим лицом» — есть, мол, бессмыслица, ибо это просто капитализм, что и показала история в Центральной Европе)…

А павловский повествователь?

«И в подёрнутом мглинкой котле солдаты еле примечали перловку. По столам тихонько завозили ложками и заматерились. От глухого солдатского бормотанья будто бы вспомнили о пожёвке раздатчики и, нехотя вставая во главу столов, примерялись, сощурившись для верности и для важности наморщась, выгадывать из неразварившейся перловки наши порцайки».

Раздатчики ж «выгадывать» стали СЕБЕ, чтоб остались побольше, не «порцайки» — порции.

Слово-то какое миленькое «порцайки». Многократно обворованный: поварёнком, Саней-вольнонаёмницей, раздатчиками, — шутит. Уменьшительное слово. С аурой ласковости. И синтаксис предложения какой запутанный (чтоб спрятать, преуменьшить несправедливость).

А, вот, наконец, злость: «ротный послал меня <…> подыхать по новой в том пекле, выдраивая горячим песком кашевые котлы». Но и она амортизируется общим тоном воображения себя умершим. То есть по большому счёту человек всё же не злится (не в пример моему корреспонденту со своей чуть не смертью его ребёнка от голода из-за социализма).

И следом: «И дембель Свостиков за нерадивость обласкал кулаком по дыхлу».

«…обласкал кулаком…»

У самого Павлова нет злобы, а не только у повествователя.

Человек не от мира сего?

Выходит.

А от какого мира, если нерелигиозно – мы видели – настроен? Если не считает свои улёты достоинством романтического гения, возвышающегося духом над толпой. Если он плоть от плоти народа, вместе с другими солдатиками. Если, следовательно, не эгоист и не солипсист, как обычный романтик, буде охарактеризован романтик одним словом на каждый план: на нравственный и на философский.

Ну а как со всеобщим творчеством?

Кроме «я»-повествователя, в цикле рассказов более-менее проявили себя лейтенант Хакимов и безымянный лейтенант медицинской службы, новобранцы Долохов, Войшек, какой-то Петька, старослужащий Сухов, Отрошенко и Ероха, рядовой Кадыев. Лейтенанты показаны довольно-таки творческими личностями. Хакимов изобретательно учит новобранцев, как им остаться живыми, сторожа зеков, всё-таки преступников, могущих и убить ради побега (что и есть в другом цикле рассказов). Медик –инициативный гуманист. Он понимает, как не сладко парням с севера жить в этом страшном среднеазиатском климате, и делает всё возможное, чтоб побольше солдат охватить освобождением от службы по, мол, болезни хоть на несколько дней. Остальные, кроме Долохова, показывают мельком, какие у них чуткие души.

То есть человеческий материал УЖЕ налицо: есть и пастырь («я»-повествователь), есть и пасомые (чуткие души). И равнение на символическое соответствующего масштаба тоже есть («Тайная вечеря»).

Так что если и не буквально творчество, то духовность, по Павлову, была альтернативой мещанскому, по Сталину, максимальному удовлетворению возрастающих материальных потребностей (те хоть как-то удовлетворялись, а культурные отставали от них безнадёжно и это, по большому счёту, никого не волновало, хоть и почти не тормозилось сверху специально). То есть, непроизносимо посмел я в первом подходе к «Караульным элегиям» додумать за Павлова, что формула настоящего социализма такова: «обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих культурных потребностей общества».

А что?

Я рассуждал так. Раз автор выводит солдат срочной службы в пустыне, раз такие названия мелькают: Учкудук, Ташкент, — то это СССР. Раз издано в 1990 году, то писано в перестройку. То есть при агонии так называемого социализма, когда дело шло к реставрации капитализма. А автор до крайности унывает. Совершенно так называемого социализма не приемля, из-за пренебрежения того личностью. Причём к религии, принципиально обращённой к личности, автор тоже безразличен. Так о чём же автор унывает, если: 1) не о религиозном социализме, 2) не о так называемом реальном социализме в СССР, издыхающем, вот, на глазах вместе с югославским корпоративным социализмом, не таким централизованным, как в СССР, когдатошней мечтой пражской весны, 3) не об этой мечте, так называемом «социализме с человеческим лицом», что в перестройку виделся уже просто равным капитализму (к которому всё и так идёт). О чём же автор НАСТОЛЬКО унывает?

Если конкуренцию за более горячую кашу его «я»-повествователь и проигрывает, и считает, что «жалко было тратиться» об этом проигрыше думать. То есть думать, понимаем, стоит о чём-то более высоком, чем горячая каша и конкуренция. То же касательно и «ушлых поварят», и недоливающей Сани-вольнонаёмницы. То же – и от имени не только «я»-повествователя – от имени всех солдат, кто «не в силах выдержать схватки с чужими… глазами» и сдаётся и рассматривает свои ладони, неконкурентноспособный захватывать другие предметы для мысленного выражения им своего сокровенного.

Что это за стОящее? Если не конкуренция, не Бог, не материальное, но сокровенное… Если по рангу равно уходящему «социализму» и приходящему капитализму…

Это какой-то совершенно оригинальный общественный строй. А писатель вправе иметь идеалом что угодно.

Вот так и получилось у меня, что в идеале автора что-то вроде коммунизма с его разумным удовлетворением материальных потребностей. Больше нечему быть. Или, другими словами, современный (помня об угрозе прогресса) традиционализм. И первым-то традиционалистским общественным строем в истории был первобытный коммунизм. И в виде общинного уклада дожил он до Нового времени. И что-то общинное и традиционалистское явно напрашивается в идеал Павлова, чтоб не упоминать слово «коммунизм», очень одиозно звучавшее под занавес существования СССР.

Я рассуждал в первом подходе к «Караульным элегиям», что такого рода идеи ни за что не должны были быть ясными в голове у автора. Что обеспечивало ему художественность, то есть их выражение упомянутыми противоречиями текста.

Ну, а раз так, то это всё, конечно же, даёт возможность людям, при желании, опровергать итог моих рассуждений, и выглядеть в своих глазах правыми. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>